У беды её было прозвание: скука. Скука, а с ней вместе и беспокойство, вцепилась Сигюн в тонкие косточки, потянула к холодным каменным плитам, и ничто не прогоняло её – ни чтение, ни уход за замковым садом, ни долгие, до самой ночи, добиравшейся сюда долго и неохотно, ответы на множество посланий изо всех уголков Девяти Миров. Сигюн, всегда умевшая себя занять, скучала с полной самоотдачей, и тревога тугим камнем ворочалась у неё под сердцем, временами гулко ухая куда-то вниз, до тяжёлой пустоты. Вместе с ней – и без Локи, неизменного хозяина этой твердыни, – выцвел и весь замок, замер в беззвучии, и только море, накатывающее злыми волнами на древние камни, напоминало о течении времени и движении миров. Раньше звучали птицы, привезённые для неё Локи, но теперь и они умолкли, попрятались в свои гнёзда, а то и вовсе сменили её сад на далёкий лес в Ванахейме или заросли кустарников в каком-нибудь Мидгарде.
Письмо Одина – единственное, на что он вообще сподобился за все эти дни, – било по глазам насмешкой, упрятанным в вуаль вежливости обвинением и клеймом обманутой жены. Сигюн долго, пока в глазах не зарябило и не поплыло, рассматривала его, угадывая, рука это свёкра или его слуги, но потом разозлилась и, разодрав послание на множество мелких обрывков, скормила бумагу морю и редким в этих краях чайках. Обрывки оседали бледными и ровными камнями, гладкими, с чёрными прожилками полустёртых рун. Сигюн долго стояла у высокого, в человеческий рост окна, и под ногами у неё море яростно клубилось пеной, вторя мелочным мыслям и недобрым порывам души. Она и сама хотела броситься в море да вынырнуть белой чайкой, разодрать тишину горьким криком, только чар на это ещё не хватало, а топиться Сигюн не собиралась даже перед угрозой гибели богов.
Мир ожил в неприметный момент между волком и собакой, когда стихло само море, а небо над замком наполнилось предрассветной серостью красок. Сигюн исколотыми пальцами сжимала гребень, вычёсывая бледное золото длинных волос, и не сразу заметила, что цветок над её головой раскрылся, растёкся аметистовым блеском плотных лепестков, будто и впрямь вытесанный из камня, и фантомное солнце в дымке облаков осветило его стеклянные прожилки. Асинья поднялась со своего места, позабыв про гребень, и пальцы её легли на лепестки, с нежностью их разгладили. Цветок словно чихнул, и медово-жёлтой пыльцой Сигюн осыпало всю – с головы до босых стоп, крупицы остались на лёгком домашнем платье и кончиках волос, на ресницах и кончиках пальцев. Зазвучали птицы, затрещали им одним понятную песню – Сигюн часто пыталась выспросить у Локи, поют ли они о весне, о свободе или чём-то ещё, но он всегда отводил её мысли в сторону, уводил и её саму из сада, – и мир накрыло весенним возрождением. Сама земля под ногами, и холодные камни долгих переходов, и доносившийся в спину шелест десятков крыльев говорили ей о том, что он вернулся.
Она вышла к Локи, как была, – босая и бледная, в лёгком платье и с короной пыльцы на светлой макушке. Заготовленная иллюзия так и осталась на кончиках пальцев – он всё равно увидел бы через неё, – и Сигюн покорно сложила перед собой руки. Обида, звеневшая в ней цверговой сталью, рассыпалась, стоило только взгляду скользнуть по тёмным волосам и ссутуленным плечам, заглянуть в тёмные, бутылочной зелени усталые глаза. Её обида, и тревоги, и бессонные ночи были последним, в чём Локи нуждался сейчас, и она не хотела отягощать его этим. Сигюн шагнула вперёд, прямая и светлая, и слова её прозвучали беззлобно.
– Ты вернулся, владыка, – ногам стало холодно, и Сигюн выступила из тени на освещённые утренним солнцем камни. – Позволь мне принять твой плащ и провести тебя к столу, – ритуальная фраза скользнула по тонким протянутым рукам и замерла там, где упокоилась иллюзия, – на кончиках пальцев, покрытых мелкими царапинами, пыльцой и чернильными пятнами.