— Назовите, пожалуйста, свое имя, для протокола.
— Мое имя Альфред Бестер, — ответил он. Сделал паузу, наклонил голову слегка вбок. — Или вам больше понравилось бы, скажи я, что мое имя Гитлер, или Сталин, или Сатана?
— „Альфред Бестер” подходит, — сухо сказал сенатор. — Я полагаю, в итоге мы увидим, что оно как раз впору.
— О, так вы знали, к чему это идет, да? — спросил Бестер. — Вам нет нужды в разбирательстве, не так ли?
Семпарат нахмурился, но проигнорировал последнюю реплику.
— Мистер Бестер, — продолжил он, — вы выслушали все обвинения против вас в ходе процесса. Тогда вы утверждали, что невиновны. После всех свидетелей, выступивших до нас, вы все еще это утверждаете?
Бестер поднял брови.
— Конечно.
— В самом деле?
— Утверждаю.
— Вы отрицаете, следовательно, убийство сорока трех безоружных гражданских, связанных с Сопротивлением телепатов на Марсе?
— Я отрицаю их убийство, да.
— Вы отрицаете доказательства, представленные в этом суде, что вы приказали казнить их, а троих уничтожили самолично?
— Я не отрицаю их уничтожение. Я отрицаю обвинение в том, что это было убийство. И я аплодирую вашим семантическим играм, сенатор. То, что вы сейчас назвали Сопротивлением телепатов, было давно всеми признано как нелегальная подрывная террористическая организация. Замешанные нормалы были, следовательно, террористы и разрушители.
— Но ведь они были безоружны? Пытались они вам сопротивляться?
— Если честно, я не позаботился предоставить им шанс. Их действия уже привели к гибели по крайней мере шестидесяти четырех моих коллег. Сенатор, это была война. Как бы вы на это ни смотрели, те люди сражались в той войне и пали на ней.
— Кто объявил эту войну? Вы?
Бестер кротко поднял бровь.
— Террористы объявили ее, когда взорвали наше оборудование на Марсе. Все, что сделали после этого мы — был ответ, око за око.
— Мы слышали доказательства, что вы, Альфред Бестер, убивали гражданских задолго до начала конфликта телепатов. Вы собираетесь заявить, что это тоже была война?
— Конечно, — сказал Бестер.
— Что касается меня, я поставлен в тупик подобным подходом, мистер Бестер, и догадываюсь, что многие в этом зале в равном недоумении. Не соблаговолите ли объяснить?
— Был бы рад, сенатор, — ответил Бестер.
— Так сделайте это, прошу вас.
Бестер глотнул воды, стоявшей рядом.
— Сто пятьдесят восемь лет назад о существовании телепатов не было известно почти никому. Сто пятьдесят семь лет назад оно получило всеобщую известность благодаря статье в „Медицинском журнале Новой Англии”.
К концу того года восемнадцать тысяч телепатов были умерщвлены. Ни одно правительство не объявляло никакой войны. Они были убиты одновременно, они были убиты все вместе и похоронены в ямах, в результате абортов, когда тестирование ДНК показало, чем были плоды в утробах.
— Мистер Бестер, я уверен, мы все знаем историю.
— Правда? Забавно, я ни слова не слышал о ней в течение этого процесса. Вы попросили меня говорить — я говорю. Я лишен этого права?
— Это не трибуна для ваших политических взглядов.
Бестер резко рассмеялся.
— Похоже, это трибуна для ваших. Более чем половина так называемых преступлений, вменяемых мне вами, совершены при попустительстве законно избранного правительства того времени. Вы представляете новый порядок, так что, конечно, для вас нет ничего лучше, чем дискредитировать старый, для того чтобы сделать себя легитимными.
Все это слушание — не более чем заключительный шаг в переписывании последних полутора веков истории на потребу тем из вас, кто сейчас у власти. И вы еще заявляете, что этот процесс — не трибуна для политических взглядов? Сенатор, от вашего лицемерия и лицемерия этого суда меня тошнит. Либо предоставьте мне мое право говорить, не перебивая меня, либо отправьте обратно в камеру. Честно говоря, мне безразлично, что решит эта пародия на суд. Но сделайте либо то, либо другое.
Это породило глухой ропот аудитории, и звучал он не совсем неодобрительно. Как бы то ни было, он почувствовал, что одолел еще одного врага.
— Очень хорошо, мистер Бестер, — вздохнул сенатор. — Продолжайте.
— Благодарю вас. Как я сказал, едва только телепатия была обнаружена, начались убийства телепатов. Они не прекращались. Я мог бы привлечь ваше внимание к происшествиям последних месяцев в Австралии, или к тому, о чем сообщили на этой неделе из Бразилии, но в действительности ведь нет нужды приводить здесь примеры, не так ли? Каждому из вас известно, что это правда. Расти телепатом — это расти при постоянной угрозе смерти, неопределенной, но реальной угрозе погибнуть от рук тех, которые даже не знают тебя, а только знают, что ты и что представляешь для них. Я вырос с этим. В первый раз, когда я покинул стены академии, собираясь попутешествовать с друзьями, я подвергся нападению. В первый же раз.
Он помолчал.
— Эта необъявленная, игнорируемая война продолжалась сто пятьдесят семь лет. Потери — всегда были с моей стороны. И когда началось это избиение, что предприняло земное правительство? Они построили телепатам гетто под названием Тэптаун и дали нам значки, чтобы пометить нас, выделить нас. Они дали каждому, кто хотел убить телепата, способ найти и опознать нас. Затем они использовали телепатов для контроля за телепатами. Почему? Все тот же угрожающий подтекст — спросите любого телепата, достаточно старого, чтобы помнить. Либо вы контролируете сами себя, либо мы станем контролировать вас.
Вот выбор, с которым я вырос. Преследовать и иногда убивать моих собственных братьев, с благословения земного правительства и каждого избирателя–нормала, голосовавшего за него, либо быть объектом такого же неуправляемого геноцида, которому мы подверглись в самом начале.
Это сделали вы, все и каждый из вас. Да, вы можете попытаться свалить это на ваших предков, но вы осуществляли это в каждом поколении, давали этому подтверждение. Я провел семьдесят два года с начала своей жизни, выслушивая, что за молодец я был, как хорошо я служил человечеству, охотясь за своим народом. В доказательство этого у меня есть благодарности, знаки отличия.
Теперь, вдруг, вы решили, что, возможно, Пси–Корпус был не такой хорошей идеей, и вы хотите выкинуть все это на свалку. Вы хотите притвориться, что это просто как–то дурно обернулось, и что это была моя вина. Вы также знаете, что это неправда.
Вы упрекаете меня за продолжение битвы в войне, начавшейся в 2115–м? Вы упрекаете меня за защиту моих людей? Похоже на то. Пси–Корпус был изобретен, чтобы держать телепатов на их месте. Акт войны, подавления. Хотите знать, кто был настоящим Сопротивлением телепатов? Мы. Защищающиеся от вас. Разумеется, заодно мы также защищали и вас, знали ли вы это или нет, и более, чем вы когда–либо узнаете.
Но в конце концов все мы внутри знали, что грядет. Что однажды какой–нибудь расторопный малый натолкнется на „окончательное решение проблемы телепатов”, и мы все окажемся заперты в газовой камере. Только мы не стали играть по таким правилам.
Теперь вы огорчены. Кто может упрекнуть вас? Гитлер бы тоже расстроился, если бы евреи в Варшаве восстали, вооруженные до зубов и готовые к борьбе.
— Ах, оставьте...
— Нет, сенатор. Вы оставьте. Вы хотите притвориться, что продолжавшееся полтора века насилие над телепатами никогда не существовало? Отлично. Вы хотите притвориться, что Пси–Корпус не был создан сенатом Земного Содружества? Отлично. Вы хотите заставить меня замолчать, заточить, может быть даже уничтожить меня? Ну и ладно. Но вы знаете правду. Положа руку на сердце, все вы знаете. Это еще не конец. Вы разделили и подчинили, рассеяли мой народ. И все же они все еще носят значки, не так ли? Они все еще обязаны отчитываться перед инспекцией, не так ли? Их все еще регистрируют при рождении, метя более ясно и прочно, чем кого бы то ни было, носившего когда–то повязку со звездой — потому что ее, в конце концов, можно было и снять.
Фактически, единственное, что изменилось — это то, что вы лишили нас способности бороться, когда придет время. А время, ребятушки, приближается. Все ваши желания, надежды и молитвы этого не остановят. Большая часть человечества не потерпит нашего существования. Завтра, через десять, пятьдесят лет — время придет, и комизм суда надо мной в том контексте станет предельно очевидным.
Так что, да, я убивал, как всякий хороший боец. Я сражался за правое дело, и я потерпел поражение. Я ни в чем не раскаиваюсь. Я ничего не изменил бы, будь это в моей власти, я бы...
Он запнулся. Говоря, он обводил взглядом толпу и телекамеры. Он хотел, чтобы каждый отдельный зритель знал, что он обращается к нему персонально. Дать им понять, что все они разделяют вину.

Дерьмовый у нас квартальчик, все так говорят. Как только началось это поветрие с расселением и сносом хрущёвок, половина района словно вымерла. Расселить-то их расселили, а дальше деньги кончились – и стоят теперь эти обломки эпохи, пялятся на улицу пустыми окнами. Говорят, их вот-вот снесут, но говорят это уже не первый год, так что я уже и не жду. И знаете что? Мне лично даже нравится, что снос всё откладывают.

На работу я хожу специально через этот мёртвый квартал. Хожу и вспоминаю, как оно было когда-то, когда тут обитали ещё люди, текла обычная неторопливая жизнь. Вспоминаю бабушкины рассказы – а она лично руку к строительству этого советского рая приложила, ну и квартиру потом получила. Бабуля тут знала каждый угол, была настоящей хранительницей местной истории. Хотя и смеялись над ней, мол, какая такая история, паршивые пятиэтажки. Но она понимала толк в людях, в простых жизнях, обычных повседневных штуках. Знала, что ими-то жизнь и строится, а не великими подвигами какими. Я даже жалел, бывало, что мы с родителями жили в новом доме через дорогу, он казался мне каким-то ненастоящим. Слишком новым. Поэтому при первой же возможности я сбегал к бабушке и до самой темноты гулял по тесным дворикам, слушая разговоры, ругань, лай собак, бормотание телевизоров, вдыхая запахи с кухонь и украдкой заглядывая в окна первых этажей. Мне казалось, что время здесь стоит на месте и что ничто здесь никогда не меняется. Других это угнетало, но только не меня. Мне всё нравилось. Мне было спокойно и хорошо. Какой бы тяжёлый день не выдавался в школе, институте или на работе, я всегда знал, что приду сюда – и выпаду из этого безумного водоворота. Покачаюсь на знакомых скрипучих качелях, поглажу лохматую ничейную псину, которая всегда бродит по одному и тому же двору, скормлю ей кусок колбасы из раскисшего за день бутерброда, и всё снова будет хорошо. Все проблемы покажутся мелкими и несущественными, по сравнению с моим персональным кусочком вечности.

Теперь в моих любимых дворах меня ждёт только тишина. Она плотная, глухая и мрачная. Совсем не такая, какая стояла тут иногда по ночам, когда все жильцы наконец-то ложились спать. Это не умиротворённая тишина спящих домов, это мёртвая тишина, какая бывает на кладбищах. Иногда я захожу в подъезд и долго стою, вслушиваясь. Мне всё кажется, что если долго слушать, то всё вернётся. Раздадутся чьи-нибудь шаги на лестнице, залает собака, зазвонит чей-то телефон. Но нет, тщетно. Тогда я прохожусь по этажам, прижимаю ухо к дверям и снова слушаю и жду. Чуда жду, не иначе.

Но я говорил уже, я всё равно люблю это место, ничего не могу с собой поделать. Хотя теперь мне всё больше кажется, что оно будто бы пьёт из меня кровь. Что я становлюсь спокойным не потому, что мне здесь хорошо, а потому что оно меня жрёт. Но это всё глупости и мистика, а я в мистику совсем не верю.

Недавно случилась у меня радость. Но обо всём по порядку.

Когда-то в этом районе в самом центре на первом этаже одного из домов был отличный книжный магазин. Ещё до того, как всех выселили, магазин пришёл в упадок и однажды закрылся. Я по нему тосковал почти так же сильно, как по всему остальному району. Ведь сколько в своё время я унёс из этого магазина чудесных книг за бесценок! Директор там был умница, открыл отдел с букинистическими книжками. А люди не всегда умеют по настоящему ценить то, что годами тихонько стоит у них дома на полке и пыль собирает. Вот и сдают настоящие сокровища, сами о том не подозревая. Вот, к примеру, есть у меня зелёненькое такое издание сказок Андерсена. А мало кто знает, что оно – редкость. Ошибка в типографии – и зелёными стали оба тома, а не только первый, как сначала задумывалось. А кто-то взял и продал такое чудо, ну не глупость ли? Глупость, ещё какая. Вот я её и исправляю, храню своё сокровище бережно и с положенным уважением.

Но я отвлёкся. Так вот, был книжный магазин, закрылся. Директор его умер давно. Помещение несколько раз перепродавали и всё пытались там то аптеку открыть, то парикмахерскую, но ничего так и не прижилось. В результате последний владелец попал под суд, а здание арестовали за какие-то там его долги. Так оно и стояло, пустое, с запертыми дверями и заклеенными витринами. И появилось в этом старом магазине что-то зловещее, или мне так просто казалось. Но местные его тоже сторонились. И стоял бы он никому не нужный до самого сноса, если б не чудо. Вот не верю я в чудеса, а они берут и случаются. В один прекрасный день, брожу я по своим пустым дворам, гляжу – а в магазине свет горит. И витрины кто-то вымыл и в порядок привёл, книжки там расставлены, плакаты висят всякие школьные. Словно я вдруг лет на пятнадцать назад вернулся.

И конечно, я не удержался, заглянул внутрь. Впрочем, заглянул, это мягко сказано – я влетел в магазин так, словно за мной кто-то гнался, а это была моя единственная надежда выжить. Внутри всё было по-старому. Откуда-то достали старые стеллажи с аккуратными бумажными наклейками, обозначающими жанры. И книжки… Они снова были на месте. Всё было в точности так, как я помнил. Букинистический отдел только увеличился и занимал теперь целую половину магазина.

Продавец, одетый в потёртый серый пиджак, сперва стоял ко мне спиной, но когда я подошёл к прилавку поближе – обернулся и приветливо улыбнулся.

- О, вы Анатолий, я ведь прав?

Я неуверенно кивнул ему, а он в ответ расплылся в широкой довольной улыбке.

- Так про вас мне Павел Алексеевич-то много рассказывал, земля ему пухом. Говорил, вы большой умница и ценитель хороших книг. И времени.

Продавец протянул мне руку, и я ошалело пожал её.

- Евгений. Будем знакомы, Анатолий. Друг Павла Алексеевича – мой друг и желанный гость в магазине. Как вам, кстати? Хорошо, а? Всё в точности воссоздал, словно мы и не закрывались.

Он гордо обвёл помещение широким жестом. Я снова огляделся и ответил:

- Хорошо – не то слово. Я даже не ожидал, что… Ну, что всё возьмёт и вернётся.

Глупо прозвучало. По-детски как-то, но Евгений, к моему удивлению, ничего глупого в моих словах не заметил.

- Я сам не ожидал, Анатолий. Сами знаете, как сейчас трудно – кругом большие супермаркеты, кому мы такие нужны. Но я верил, что сумею и знал, что Павел Алексеевич бы меня во всём поддержал. Вот и не опускал рук. Я говорил себе, что если мы будем нужны хотя бы одному покупателю, мы будем работать. Пусть за месяц мы продадим хорошо, если десяток книг – зато в надёжные руки. А деньги – ну что деньги? Придумаем что-нибудь.

А говорили ещё, что я странный. Вот кто странный, это этот Евгений. Будто бы я не знаю, во сколько может обойтись содержание магазина вроде этого! А он был спокоен как удав.

- Мы, Анатолий, работаем для ценителей. Это, как сейчас модно говорить, наша миссия. Впрочем, что ж я всё болтаю-то! Вы походите, посмотрите книжки. В букинистическом у нас много интересного, я специально собирал и не один месяц.

Он потряс в воздухе оттопыренным указательным пальцем и снова вернулся к приклеиванию каких-то бумажек к ватману, от которого я его и отвлёк своим появлением. Решив больше не мешаться и не приставать с вопросами, суть которых всё равно сводилась бы к «но как?», я отправился к вожделенным полкам.

О, прекрасного там и правда было немало. Некоторые книги я видел впервые, даже об авторах таких не слышал. Вот, например, кто такой Сергей Юдяхин и что за книга такая «С четверга на среду»? Название странное, а ведь старая книжка, шестьдесят восьмого года издания. И тираж у неё оказался целых тысяча экземпляров. Или вот ещё, Анна Сусанина, «Пустые часы». Пятидесятый год издания, тысяча экземпляров, последних пяти страниц не хватает – кто-то из старых владельцев вырвал. Зато на форзаце дарственная надпись: «Дорогому племяннику Рафушке на память от тётки Кати в год 1943». То есть, подарили книжку за три года до того, как издали. С другой стороны, откуда я знаю, может быть, тётка Катя была немного не в себе, когда подписывала подарок для племянника, вот и ошиблась с годом. Но подобные странности встретились мне ещё в нескольких книжках – то год издания был позже, чем год, когда книжку кому-то подарили, то перевод сделан аж за сто лет до написания, то ещё что-нибудь эдакое. Разумные объяснения у меня быстро кончились, фантастических изрядно прибавилось, но легче от этого не стало.

Выбрав себе несколько книжек, в том числе те самые «Пустые часы» неизвестного мне Рафушки и «С четверга на среду», я отправился к Евгению. Тот с готовностью упаковал мои покупки в знакомую до дрожи серую бумагу, обвязал бечёвкой и на старой кассе отстучал чек. Выходило всего триста рублей. Я с подозрением посмотрел на него, но Евгений заверил меня, что всё правильно и что книжки и правда столько стоят. Расплатившись и пожелав Евгению приятного вечера, я вышел на улицу.

В ноябре темнеет быстро, так что, несмотря на шесть вечера темень вокруг была непролазная. Магазин может, и открыли, но вот новые лампы в фонари никто и не думал вкрутить. Порывы холодного сырого ветра, завывавшего в пустых переулках, гнали меня домой, к теплу, в мою скучную современную квартиру. Почти дойдя до поворота за угол, я обернулся и посмотрел на магазин.

Он был пуст. Пустой, тёмный, заброшенный, как и все последние годы. Я помотал головой, потёр глаза, но магазин так и остался пустым. Я недоверчиво посмотрел на свёрток в руках – но он всё ещё был на месте. Даже чек всё так же был подсунут под бечёвку.

Дома я ещё раз рассмотрел книжки. Странности с датами никуда не делись, но и книжки тоже остались на месте. Единственное, кроме чека и бумаги, материальное свидетельство того, что мой любимый магазин вернулся ко мне. Пусть может и ненадолго, но вернулся. А ведь я никогда не верил в мистику.

Теперь магазин занимал все мои мысли. Каждый день я ходил к нему утром, по пути на работу, и вечером, по пути домой. Но он всё так же оставался тёмным и пустым, будто бы ничего не было. Спустя месяц я отчаялся и стал даже обходить его стороной, чтоб не травить себе лишний раз душу.

Где-то я читал о параллельных реальностях и о том, что иногда у нашей реальности и этих параллельных случается что-то типа взаимопроникновения. И получается, что мы можем увидеть в загородном лесу немецкий танк с красной звездой на башне, например, или вот как я тогда, зайти в книжный магазин, которого уже нет, и купить там книги, которых, как я теперь узнал, в моём мире просто нет, и никогда не было. Оставалось только надеяться, что я смогу снова найти вход в эту реальность. А пока что магазин снился мне и дразнил тесно заставленными полками. Кто знает, сколько ещё удивительных книг я мог бы там найти… Ведь те, что я купил тогда, оказались очень интересными. Хоть и странными. События в них всегда шли как бы задом наперёд, а концовка с успехом могла быть началом. Но мне они всё равно нравились. Правда что-то мне подсказывало, что тем редким друзьям, что у меня появлялись, книжки эти давать не стоит. На всякий случай. Поэтому я прятал их за скучными многотомниками, оставшимися от родителей и никому, даже мне, не интересными.

В декабре я тяжело заболел. До самого Нового года я валялся в кровати, не в силах даже дойти до кухни и сделать себе горячего чая. Соседка приносила мне лекарства и готовила еду, но есть совсем не хотелось, каждый раз приходилось себя либо уговаривать, либо заставлять. Магазин снился мне теперь всякий раз, стоило закрыть глаза. Магазин и мой любимый район – снова живые, с горящими фонарями и снеговиками во дворах. Как-то раз мне приснился сам Евгений – он сидел за прилавком и подклеивал какую-то старую книжку. Потом поднял на меня укоризненный взгляд и спросил, что ж я так долго не появляюсь, ведь по все по мне так соскучились. И только я хотел спросить, кто эти все, как проснулся. Удивительно, но в то утро я чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил. Было шесть утра, за окном всё ещё стояла ночь. Тридцать первое декабря, сообщил мне календарь мобильника.

Я оделся, вышел на улицу, чтобы немного прогуляться – так сильно я устал от застоявшегося, спёртого и уже какого-то липкого воздуха квартиры. И ноги сами понесли меня к книжному.

Несмотря на ранний час, из витрин лился тёплый жёлтый свет, а за одним стеклом стояла маленькая ёлочка, украшенная бумажными хлопушками и разноцветной гирляндой. Я подёргал дверь – она оказалась не заперта. Внутри меня ждал Евгений, по случаю праздника сменивший серый пиджак на белую рубашку и вязаный жилет. Он вышел из-за прилавка мне навстречу и сердечно пожал руку.

- Знаю, знаю, Анатолий, знаю о вашей болезни. Мы все тут испереживались за вас. Всё навестить хотели, но вы ведь понимаете, куда нам…

Он грустно покачал головой.

- Вы как хотите, сперва книжки посмотреть или… Или готовы получить от магазина главный подарок?

Интересно, почему он всегда говорит «мы», если он тут один, промелькнула у меня мысль, но вопрос Евгения не дал её как следует обдумать.

- Подарок? Мне?

- Вам, - утвердительно кивнул Евгений. – Вы у нас, как ни крути, самый верный клиент. Кроме вас да местных – ну кто о нас помнит? А верных клиентов надо ценить – политика компании. Миссия, я говорил.

Он подмигнул мне.

- Так что, готовы к подарку?

Я колебался. С одной стороны, сегодня праздник, а когда на праздник тебя одаривает любимый магазин, это, согласитесь, соблазнительно. С другой стороны, что-то во мне буквально вопило, чтобы я всё бросал и бежал домой, запирался там и как только праздники кончатся, шёл в церковь, к психиатру, да хоть к чёрту с рогами, только не сюда. Я бросил взгляд на витрину. Может быть, мне мерещилось после болезни, но мне показалось, что вокруг магазина стоят люди. Может пара десятков неясных тёмных силуэтов. И они ждут. Ждут моего решения. Я сглотнул и посмотрел на Евгения. Тот смотрел на меня с пониманием и даже, как мне показалось, с сочувствием.

- Толя, я могу называть вас Толей? Так вот, Толя, идите-ка сюда, я кое-что вам покажу.

Он подвёл меня к двери в служебные помещения. На двери висел большой кусок ватмана, сплошь обклеенный чёрно-белыми фотографиями. С них на меня смотрели люди, в основном взрослые, разве что трое были подростками. Все они были одеты в одежду разных времён, смотрели в камеру серьёзно и сосредоточенно. И выглядели эти фотографии как портретики на могилах, если честно. Была в них эта мрачная торжественность.

- Это, Толя, наши постоянные клиенты. Те, кто ценит время. Так же, как это умеете делать вы. Мы давно за вами наблюдаем, и у нас сердце кровью обливается, Толя, когда мы смотрим, как вы ходите печальный и потерянный по нашим дворам, заглядываете в окна. Вы ведь, бедняга, думаете, что дома расселили, и тут больше нет никого. А это не так. Все мы тут остались, Толя. Нас так просто не выселишь. Мы вернулись, даже те, кто был… далеко. И мы хотим, чтобы вы были с нами.

Фигуры за окнами подошли ближе, и теперь я мог различить лица некоторых из них. Они улыбались. Улыбались с надеждой, радостно и приветливо, как улыбаются долгожданным гостям. От их улыбок на душе становилось тепло, будто бы к бабушке приехал. И вместе с тем жутко – словно бабушка-то давно мертва, но почему-то сидит прямо перед тобой в кресле. И улыбается, да. Вроде бы ты и рад, а вроде бы и нет.

- Мы так просто вас не отпустим теперь, Толя, - прозвучал за моей спиной голос Евгения.

Я снова обернулся к нему.

- Мы ценим вещи. Мы ценим время. И мы ценим тех, кто, так же, как и мы, умеет ценить. Соглашайтесь, Толя. Соглашайтесь, так будет лучше. Вы ведь уже наш. Вы пахнете как мы. Думаете как мы. Вам не место там, откуда вы пришли. Как и нам когда-то было не место. Вы наш, Толя. Наш.

Я хотел возразить, хотел поспорить, но понял, что он прав. Что я всей душой мечтал остаться жить тут. Что я с удовольствием бы работал в этом магазине, продавая книжки тем, кто знает в них толк. Поэтому я просто кивнул.

Евгений похлопал меня по плечу и жестом фокусника достал из-под прилавка фотоаппарат.

- Ну-ка, Толя, взгляд на меня, голову чуть вправо, так, отлично. Снимаю!

Те, кто смотрел на меня с улицы, радостно завопили, хлопая ладонями по стеклу, а мне вдруг стало совсем холодно. Так холодно, как не было никогда в жизни. Но вскоре это прошло. Я вдохнул полной грудью воздух магазина, сладковато пахнущий старой бумагой и еловыми иголками, улыбнулся Евгению и вышел на улицу. Меня приветствовали, жали мне руку, хлопали по плечу. А я наконец-то не чувствовал себя одиноким.

Моя фотография потом неплохо смотрелась в центре этого странного панно на двери в служебные помещения. Каждый раз, глядя на неё, я убеждался в правильности своего решения остаться. Я был неотличим от прочих. Здесь было моё место. И я точно знаю, что пока я и мои новые соседи живём здесь, эти дома не снесут. Мы ценим вещи и время. Всем бы так ценить.

Я не скучаю по тому миру, что я покинул. Временами, когда в магазине нет срочной работы, я выхожу на улицу и жду, когда появится кто-нибудь столь же увлечённый, как я в своё время. Но никто не приходит. Все живут вперёд и счастливы. Их выбор, что поделать.