Проклятый Монолит. Проклятый.
Лео ловит себя на том, что уже вот минут двадцать не отрываясь смотрит на инопланетный камень и не моргает. За это время камень ни разу не выдал своей сущности, ни разу не видоизменился. Не было никакой логики, Фитц не находил никакой последовательности. Камень мог стоять сутками и ни разу не шелохнуться, а мог преобразиться несколько раз за пару часов. Эта неизвестность сводила с ума. Куда бы он ни ткнулся – неопределенность. Куда бы ни обратился – недостаточность данных. Чтобы он ни проверял – недостоверность источников. Фитц впервые за долгое время ощущает бессилие. И беспомощность. Словно брошенный слепой котенок в огромном враждебном мире. Лео все чаще и чаще склоняется к мысли, что эта загадка – ему не по силам. Это было неприятно осознавать, но это так.
Фитц отводит взгляд от бокса с камнем и трет глаза. Пожалуй, надо сделать еще кофе. Взгляд падает на стоящую на краю стола кружку, и Лео невольно чертыхается: он и не заметил, как уволок персональную кружку Коулсона. Всыплет Фил, так всыплет. Лео с удивлением понимает, что ему все равно. Хуже, чем сейчас, уже не будет. Один персональный ад он прошел, начался новый его виток. В прошлый раз, когда он думал, что потерял Джемму, Фитц хотя бы знал, что она что-то ест, находится в тепле и в относительной безопасности, занимается тем, что ей нравится, и, что самое главное, она жива. Жива… жива… жива…
Жива ли она сейчас? Ответов нет. Но Фитц верит. Нет, он знает. Она жива. Прочная связь между ним и Джеммой не была разорвана. Он чувствует ее как никогда. Он хочет верить, что чувствует. И все же потаенными чертогами своего разума понимает, что это все плод его воспаленного воображения. Пусть. Пусть воображение. Но это его стимул, его вера, его надежда.
Джемма жива. И он найдет способ, как ее вернуть. Чего бы ему это ни стоило.
Найти сахар Фитц не смог. Шоколадку, впрочем, тоже. Кофе отвратительно горчит и жжет язык. Но Лео этого почти не замечает. Его взгляд снова сосредоточен на ненавистном Монолите. Порой ему кажется, что этот проклятый камень высасывает из него все соки, забирает образ за образом хорошие воспоминания, подавляет его волю и желание бороться. Остаётся лишь острое чувство отчаяния, потери и одиночества.
Фитц с громким стуком ставит пустую кружку на стол и вновь углубляется в анализ найденных данных. Должно же быть что-то. Какая-то зацепка. Какая-то мелочь, которая бы натолкнула на нужные мысли. Хотя бы подсказка, что он движется в правильном направлении. Но ничего этого нет. Очередная статья – очередная пустышка.
Глаза слезятся, перед глазами все плывет, буквы сливаются в единый непроглядный поток. Сколько он уже без сна? Кажется, вторые сутки. Но что-то внутри, какая-то червоточина не позволяет ему уйти и бессовестно забыться сном. Каждое мгновение его здесь в покое – каждое мгновение ее боли и ее страданий где-то там. Он не может спать зная, что Джемма, вероятней всего, в смертельной опасности.
А ведь все случилось по ее вине. Это на его совести. И только. Лео не хочет вспоминать, по какой причине бокс оказался вдруг открыт. При каждом воспоминании его накрывает волной смущения и стыда. Это самая нелепая ситуация в его жизни. Которая в результате привела к столь плачевным последствиям.
Лео вновь ловит себя на том, что неотрывно смотрит на камень. И ломается. Злость, обида, боль и отчаяние сцепляются в нечто единое, жаркое, всепоглощающее, стремительное, неподвластное. Лео не замечает, как оказывается внутри бокса, как с остервенением бьет кулаками по камню, стирая костяшки пальцев в кровь.
– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Отредактировано Leopold Fitz (2015-11-22 16:15:31)

– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Словно мантру повторяет Фитц, разбивая в кровь свои руки. Боли он не чувствует. По крайней мере, не физическую. Камень молчалив и бездвижен. Спокойствие Монолита Лео воспринимает как личное оскорбление. Он отнял у Лео самое ценное – его жизнь. Без Джеммы Фитц не видит своей жизни. Без Джеммы – он лишь бесплотная тень, бесцельно витающая в воздухе.
– Забери меня вместо нее! – вопль отчаяния разрезает давящую тишину.
Откуда-то доносится знакомый голос. Лео неотрывно смотрит на Монолит, отмечая все его несовершенства, шероховатости и впадинки. Лео кажется, что это камень говорит с ним. Что именно камень внушает Фитцу, чтобы он оставил его в покое. Лео не удивляется. Если инопланетное изваяние забрало Джемму, то оно вполне способно и на ментальное воздействие, разве нет? Он готов принять на вооружение даже самые безумные мысли и идеи, но даже их оставалось не так уж и много: все, что возникало в его сознании, было тщательно проверено и проанализировано. И, к сожалению, отвергнуто по причине… да по куче разных причин. А результат исследований оставался прежним – нулевым, никаким.
– К черту приказы! – шипит Фитц, снова и снова ударяя по камню кулаками. Его одолевает одно единственное желание – уничтожить камень, не оставить от него и песчинки. Но он не может. Монолит – ключ к нахождению Джеммы. Идея собственной жертвы кажется ему самой разумной и рациональной в данной ситуации.
– Я готов, – твердо сообщает камню, не замечая, как в уголках глаз скапливаются непрошенные слезы. А потом выдержка дает сбой и Фитц касается лбом прохладного камня. – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, – шепчет он. А в следующую секунду оказывается оторванным от Монолита и выброшенным за прозрачную клетку. С трудом устояв на ногах, Фитц поднимает замутненные глаза и пытается понять, что произошло. Перед глазами все расплывчато, перед глазами – смазанная масса Монолита. Лео жмурится, позволяя слезам пролиться, и снова концентрируется на ненавистном камне. Восприятие мира становится более осмысленным и четким, и Лео различает на фоне камня Фила Коулсона. Директор негодует, и это понятно. Вот только Лео не чувствует стыда или сожаления. Все, что он делает – правильно. Это его выбор, это его решения, и только ему предстоит разбираться с последствиями.
Его совесть преступно молчит.
Лео шумно выдыхает и оседает на пол в нескольких метрах от Коулсона, в нескольких метрах от Монолита. На камень он больше не смотрит.
Фитц чувствует злость. Они все беспокоятся. Они только и делают, что всего лишь беспокоятся. Но этого недостаточно. Неужели они этого не видят? Неужели не понимают? Или им всем удобно просто беспокоиться? Беспокойство – эфемерная чушь, крайне быстро забываемое ощущение. Лео пытается хоть что-то делать, одним беспокойством тут не обойтись. Он должен что-то сделать, он должен найти правильное решение. Должен. И точка.
И Фил Коулсон в данном вопросе не имеет никакого веса.
Лео подтягивает колени к груди, обнимает их руками и отрешенно слушает Директора. И невольно чувствует зависть. Коулсон лишился руки, всего лишь руки. Фитц лишился собственного сердца, собственной жизни. Он бы отдал любую часть своего тела, в обмен на то, чтобы Джемма была рядом. Что за глупости! Он бы всецело пожертвовал собой в обмен на Джемму. Вот только никто подобной сделки ему не предлагает. Взгляд снова невольно скользит по Монолиту. Фитц думает, что это сам Дьявол в одном из своих обличий.
«Забери же мою душу. Забери меня целиком. Только верни ее», – мысленно он обращается к камню. Монолит предсказуемо не отвечает. Фитц дергается, вновь концентрируя свое внимание на Коулсоне. Чертов манипулятор. Фитц прекрасно понимает, что сейчас делает Фил – пытается переключить внимание агента с одной проблемы на другую.
– С нейротрансмиссей там все в порядке! Синаптическая передача работает как часы, я прове… Нет! – резко бросает он.  – Я не могу, – тихо стонет Фитц, утыкаясь носом в коленки. – Я не могу перестать думать о ней.

Злость прошла. Горечь и бессилие – нет.
Даже несмотря на то, что в нескольких шагах от Фитца находился Директор Коулсон, Лео чувствовал себя в одиночестве, безжалостно брошенным на рифы чертовой реальности. Убитым и сломленным. С огромной дырой вместо груди, с выжженной дотла душой. Вероятно, жалкое зрелище, ничтожное.
Из путаницы собственных мыслей Фитца вырвало простое движение Фила Коулсона. Директор опустился рядом с Лео. На пол. Просто вот так. Просто потому что... Почему? Такое обычное человеческое действие. Так не свойственное Директору Коулсону. Из легкого замешательства Фитца вывели слова Фила. Которые били больно. Очень больно. Прямо в цель. Прямо в те участки мозга, которые непосредственно отвечают за совесть. Лео не помнил, Симмонс бы подсказала их научное название, непременно бы подсказала, даже не задумавшись. Если бы была рядом…
Фитц отрешенно слушает Директора. Он не мог не слушать. Слова Коулсона против его воли проваливались в сознание, творили там черте что, с удобством обустраивались и всячески мешали. Доминировали над его собственными. И их нельзя было игнорировать. Лео хотел, очень хотел не обращать на них внимание. Но чертово сознание записывало каждое сказанное чертово слово, выжигало на обратной стороне век буквы, крупным планом выводило перед глазами предложения. Ментальный блок выставить не удавалось. Однажды Джемма учила его, как отречься от одной проблемы и сосредоточиться на другой. Какой-то метод из нейролингвистического программирования. Джемма бы его сейчас отчитала за столь невнимательное отношение к ее нравоучениям. Но где сейчас Джемма? Пусть. Пусть отчитывает. Пусть хоть целые сутки тренирует свой излюбленный менторский тон на нем. Пусть полушутя язвит и гримасничает в его сторону. Лео все разрешит. И обидные колкости, и поддельные гневные окрики, и раздутое недовольство, и напускное самодовольство. Он со всем согласится. Пусть только она вернется. Пусть только…
Лео фыркает, представив плачущего Коулсона. Хотя нет, не представил. Просто не смог. Коулсон и уныние – два совершенно несовместимых понятия, два диаметрально противоположных определения. Лео выпрямляет ноги и опускает на колени разбитые ладони. Кровь все еще сочится и крупными каплями скатывается в ткань джинсов. Почувствовав удушье, он дрожащими пальцами расстегивает две верхние пуговицы своей рубашки, наверняка, оставляя на воротнике багровые отметины. Джемма бы его отругала за…
Джемма.
Коулсон был прав, чертовски прав. Его слова растревожили совесть. Фитц чувствует себя виновным. Слова Фила достигли своей цели. Фитц задумывается. Он не хочет, но тон Коулсона его принуждает. И чем больше говорит Фил, тем большим ничтожеством ощущает себя Фитц.
– Я посмотрю, что с ним нет так, – заверяет Фитц. – Возможно, мне понадобиться ваше присутствие.
Однако его мысли были далеки от протеза, далеки от лаборатории, далеки от реальности. Он снова смотрит на Монолит. И когда Фил говорит о нем, Лео дергается в попытке встать и снова попытаться выместить свою злость и боль на камне. Но рассудительный и спокойный голос Директора охлаждает его яростное желание. И все же Лео встает, но уже с другими намерениями. Пол довольно холодный.
– Я – эгоист, – безразлично повторяет Лео, пожимая плечами и протягивая ладонь Филу. – Если бы Джемма узнала…
Снова щелкает что-то в его голове, и он не может остановиться от ощущения презрения к самому себе, обличенное в слова.
– Как вы не видите? Вы! Вы не можете не понимать! Без Джеммы я – никто. Я бесполезен. БЕС-ПО-ЛЕ-ЗЕН. Я стараюсь. Правда стараюсь. Но это… Это выше меня. Это сильнее меня. Джемма бы сейчас сказала: «Фитц, у тебя НДК». Нерешённый душевный конфликт. Это как бомба замедленного действия. Этот конфликт надо разрешить. Я не могу с этим справиться. Должен. Но не могу. Это… это…
Лео умолкает, не находя нужных слов.
– Я не злю вас, Директор. Я констатирую факты, реальные факты, – сухо отвечает он, разворачиваясь и снова впиваясь взглядом в Монолит. Разгадка, должно быть, в самом камне.

Этот чертов Монолит не дает покоя. Фитц на какое-то время забывает, что находится в лаборатории не один, концентрируясь на темном камне и вновь обдумывая всевозможные варианты решения загадки. Его персональной загадки, ответа на которую, кажется, не существует вовсе. Все было бесполезно. Столько всего обдумано, столько сведений проанализировано, столько отринуто гипотез. И ни одной зацепки. Монолит продолжает бездвижно стоять, словно бы надсмехаясь над безрезультативными потугами ученого. Фитц снова чувствует накатывающую ярость. Этот камень… Как будто этот камень на цепи повешен у него на шее, и со всей присущей ему силой тянет на дно. Да, так оно и есть. И это падение в пропасть… оно неизбежно.
Хотелось уничтожить камень. Хотелось взорвать камень. Но Леопольд со всей отчётливостью понимает, что это невозможное желание. Пока остается хоть малейшая надежда, хотя бы тень надежды, он не должен поддаваться эмоциям. Он должен сохранять свой рассудок.
На плечо опускается ладонь. Тяжелая и теплая. Настоящая и реальная. Сердце заходится в безумном ритме. Лео машинально трогает эту ладонь своими пальцами и, испугавшись, тут же отдёргивает свою руку.
– Она… – хрипит Фитц, голос его предает. – Она любила так делать.
Его плечи горестно опускаются, Фитц чувствует подступающую истерику и начинает мелко дрожать. Она часто так делала. Легко касалась ладонью его спины, плеча, колена, предплечья. Невинный жест поддержки. Когда Фитц был расстроен, разозлен, огорчен… Когда Фитц заводил сам себя в мысленный тупик… Когда Фитцу приходилось переступать через себя по приказу Коулсона… Всегда. Джемма всегда была рядом, всегда так по-дружески касалась его, успокаивая. И многие проблемы уходили на второй план, а то и вовсе исчезали.
Но Джеммы нет. А позади стоит Фил Коулсон и пытается привести в чувства своего подопечного. В своем собственном стиле, как умеет. Фил не убирает руку и ждет. Фитц благодарен за это. Иногда все, что нужно – почувствовать себя живым. Почувствовать себя нужным.
– Наверно, я правда эгоист, – шепчет он, стирая ребром ладони влажные от слез дорожки на своих щеках. – Наверно, мне и правда стоит прислушаться? – шмыгает носом Фитц, разворачиваясь к Филу. Ему стыдно за собственное поведение, очень стыдно. В конце концов, он на работе и личные чувства не должны быть препятствием для исполнения своего долга. Коулсон прав: Джемма бы не одобрила подобное поведение. Джемма бы многое не одобрила, будь она рядом. Но ее нет. А рядом Директор Коулсон. И он действительно беспокоится о Лео.
Отдых? Фитц удивленно смотрит на Фила. Директор хочет на какое-то время его… отстранить от работы? Лео пугается. Нет-нет-нет. Он не уйдет из этой чертовой лаборатории, пока не решит задачу. Нет. Нет. И еще раз нет. Кровоточат? Лео опускает взгляд на свои ладони.
– Действительно, кровь. Я и не заметил. У Джеммы где-то была какая-то волшебная мазь… – Лео резко умолкает, шумно сглатывая. – Можете не беспокоиться, Директор. Монолит будет стоять там, где стоит и сейчас. В целости и сохранности. Пока я не найду разгадку, я более не трону его и пальцем. Я, как вы понимаете, самое пристрастное лицо во всей этой ситуации. И это в моих интересах.
Фитц сжимает кулаки так, что ногти впиваются в кожу. Ему необходимо, чтобы одна боль перекрыла другую. Чтобы физическая боль заглушила душевную. Отдых? Отличный шотландский виски? Лео дергает губы в попытке улыбнуться вслед за Коулсоном. Выходит, вероятно, плохо и Лео сжимает губы.
– Пожалуй, не откажусь.

– Знаю.
Злость уходит, оставляя после себя зияющую пустоту. Жар ненависти потухает, бросая Лео тлеть в агонии безразличия к собственной участи. Фитц с отрешенным взглядом смотрит на потертые носки свои кед. Даже эти серые «конверсы» напоминают о ней: вначале весны Лео озаботился обновлением своего гардероба к лету, но поскольку свободного времени на беготню по магазинам не было – а они почти не вылезали из лаборатории, да и не любил Фитц так бездумно тратить свое драгоценное время – Джемма подсказала несколько онлайн-магазинов, на одном из которых и были заказаны эти самые кеды с характерной звездой по бокам. Джемма… Джемма… Где же ты…
Фитц смотрит на Фила Коулсона, всеми силами стараясь не смотреть на Монолит. Ему кажется, что если он увидит камень хотя бы краем глаза, его будет больше не остановить. Ни Директору, ни кому бы то ни было вообще. Он безропотно следует за Филом к выходу, первым покидает ненавистное помещение и понуро плетется по коридорам в сторону директорского кабинета.
Он опустошен. Выжат. Испепелен. Раздавлен. Уничтожен. Ему все равно, что будет сейчас и будет ли вообще что-то происходить. О Монолите он старается не думать. Руки саднит и покалывает, но он рад этому ощущению. Он все еще жив, и он может бороться. И он будет бороться. До последнего своего вздоха, если понадобится. И все же он надеется, что сможет разгадать загадку в ближайшее время. Должен. Теперь это его смысл жизни, жизненная необходимость, без которой жизнь – не жизнь.
Фитц проходит в директорский кабинет и застывает около стола, ощущая себя лишним. Ему мучительно стыдно за то, что Коулсон стал свидетелем истерического расстройства его личности. И благодарен ему за то, что в своей свойственной манере удержал его от тех действий, о которых Фитц мог бы впоследствии пожалеть. Он со всей отчетливой ясностью понимает, что вел себя как неуравновешенный ребенок. Детский сад, штаны на лямках. Что ж, если Коулсон применит ремень, затем отправит в угол – будет, в общем-то, прав.
Лео до крови кусает свои губы в ожидании наказания, но его не следует. С изумлением наблюдает, как Директор с каким-то особым взглядом достает бутылку. Значит, Коулсон не шутил насчет виски. Фитц удивлен. Очень удивлен.
– Да, Директор, – только и может вымолвить Фитц, оглядывая кабинет в поисках искомых стаканов. Искать долго не пришлось, вот они, на соседнем столе. Лео уже протянул было к ним свои ладони, и смутился. Вероятно, виски с его кровью будет не самым лучшим коктейлем, не так ли? Не придумав ничего лучше, чем тщательным образом вытереть ладони о собственную рубашку – все равно в стирку – Лео за основание цепляет стаканы и оттаскивает к столу, за которым расположился Фил.
– Я тоже так и не решился позвонить ее маме. Она ведь заслуживает знать.
Целую минуту медлит, прежде чем взяться за бутыль. Ему кажется, что он сейчас совершит некое святотатство, но решив, что так на него действует кабинет с его странными старинными вещицами и сам хозяин – любитель затхлой старины – Лео деловито разливает янтарную жидкость по стаканам. Вообще-то он не пьет, даже по праздникам, поэтому не представляет, о какой красивой подаче говорит Директор. Стаканы заполняются наполовину и Фитц думает о том, а не мало ли? Решив, что всегда можно долить, Фитц один стакан подталкивает к Коулсону, другой берет в свои ладони, нюхает и тут же морщится. Снова молчит.
– Наверное, надо что-то сказать? Чтобы не беспокоили отдельные части тела? У каждого свои...
Фитц машинально стискивает свободной ладонью рубашку напротив солнечного сплетения.

Отредактировано Leopold Fitz (2015-11-26 00:36:47)

Не надо – так не надо. Фитц еле ощутимо пожимает плечами и опускается на свободный стул напротив Фила Коулсона.
– Так вышло, что я тоже не знаю, – совершенно честно отвечает Лео. Последние лет… семь? Все эти годы он проводил все свое время в одной единственной компании. С Джеммой. В горле образуется неприятный комок, глаза увлажняются. Лео думает о том, что им для вполне хорошего времяпрепровождения никогда не требовался алкоголь. Вообще. Им доставляло удовольствие обычное общение как в связке старых друзей, так и как между давними коллегами. Коими, впрочем, они и являлись: и закадычные друзья, и сработавшиеся за долгие года коллеги.
– Не инт… – голос срывается, говорить вновь трудно. Лео прокашливается: – Совершенно не интересен. Спорт – это не мое, – довольно общеизвестный факт. Однажды Мей его пыталась научить простенькой технике самозащиты, и что из этого вышло? Верно, Лео с неспокойной совестью ушел на больничный с переломом ключицы, впрочем, со всем рвением продолжал работать удаленно – этого у него было не отнять.
Лео кивает, смотрит на лениво колеблющуюся янтарную жидкость и вслед за Директором делает глоток виски. И тут же закашливается. С левого краешка губ скатывается прохладная капля, которую Лео тут же убирает рукавом правой руки. Да, опыта в распитии «тяжелых» алкогольных напитков у него совсем нет. Максимум что он мог себе позволить в студенческие годы – пиво. Да и не обычное, а фруктовое. Например, Timmermans Kriek Lambic вишневое, или клубничное. Но где его сейчас взять? Хотя бы смешать с газировкой Coca-Cola, чтобы вкус не был столь противным. Вот только он прекрасно представляет, что может сказать Фил Коулсон на столь вопиющие действия: как можно смешивать виски высшего сорта, выдержанного в течение двухсот лет с газировкой, которой от силы пару месяцев? Кощунство! Да и газировку Фитц тоже не употребляет.
Стакан с виски приятно холодит ладонь. Сейчас, наверно, не помешал бы его любимый молочный Ritter Sport, но он так и не смог найти шоколадку под своими завалами в лаборатории.
Фитц возмущенно смотрит на Директора. Что? Ему кажется, или… Все-таки не кажется. Самоедство? Саморазрушение? Фитц захлебывается в негодовании и возмущении. Но он не перебивает, слушает, знает, чем это чревато. А потом ему становится все равно, Лео пустым взглядом смотрит в янтарную жидкость. Директор, несомненно, прав. Но он не понимает главного.
– Вы правы по всем пунктам, Директор, – Лео делает акцент на слове «Директор». – Я даже спорить не буду. Но вопреки Вашему мнению, я не похож на загнанную тень. Я чувствую в себе силы, я знаю, что могу, что смогу…
Не договорив, он залпом осушает стакан и зажмуривает глаза, зажимая кулаком губы. Ресницы вновь предсказуемо увлажняются. Выдохнув, агент распрямляется и смотрит прямо в глаза Фила. В равнодушные и неподвижные глаза Фила Коулсона, черт его дери! В груди клокочет ярость.
– Вы! Именно Вы должны меня понять! – Фитц часто-часто дышит, ощущая, словно в горло налили раскаленный свинец. – Это мой долг. Вы меня не переубедите. Нет. Вы можете меня изолировать, вы можете меня кинуть в одиночный карцер, упаковав в смирительную рубашку. Но это ничего не изменит. Ни-че-го!
Выдохнувшись, Фитц снова горбится и закрывает лицо руками.
– Вероятно, мне и вправду необходимо в отставку. Я не хочу причинить вред команде. Я не хочу навредить Вам, Директор. Но я должен не прекращать, я должен идти вперед.

Говорить про отставку было неприятно и больно. Фитц не мог себя представить где-то еще, с кем-то еще. Он уже давно не мог ассоциировать себя вне Щ.И.Т.а, без их сплоченной команды, ставшей семьей, без Фила Коулсона, готового поддержать в самых… непростых ситуациях. Без Джеммы. С некоторых пор эти люди – самые важные люди в его жизни. Еще каких-то несколько лет назад он так же думал – что не может представить себя где-то еще помимо своей излюбленной университетской лаборатории – когда Джемма расписывала все плюсы и минусы службы на Щ.И.Т., отговаривая от вечного прозябания в не самой хорошо оборудованной лаборатории при Академии Тогда она была права. Всегда права. Но где она сейчас со своей правотой?
Коулсон пристально смотрит на Фитца. Леопольд ощущает этот взгляд каждой клеткой своего тела. Тяжелый и мрачный взгляд. Смотрящий прямо в душу. От такого взгляда хочется закрыться. Или завыть раненым волком. Фитц внимательно следит за перекатывающейся каплей виски на донышке стакана, не имея ни сил, ни желания поднимать собственного взгляда.
В голове немного… проясняется. Воспринимать слова Директора становится неожиданно… проще? Да, Таити. Фитц помнит, каким счастливым выглядел Коулсон, всякий раз произнося фразу о «волшебном месте». Вот только отвратительная правда вскрылась, волшебство растаяло, словно сладкая вата, оставив после себя липкую горечь и разочарование.
– Таити, – шепчет Фитц. – Вы справились. Вы сильный.
А поднять глаза все еще представляется отчего-то невозможным.
– Вы можете говорить, что угодно, Директор. Но это не изменит того факта, что я – виновен. Из-за меня Монолит забрал Джемму. Это окончательный приговор и он обжалованию не подлежит. Вы видели запись. Виноваты я и моя глупость. Ни злой рок, ни случайность, ни обстоятельства здесь ни при чем. Виновен я, я, и еще раз я. Вы не измените моего мнения.
Фитц тянется за пустым стаканом Директора, ставит его рядом со своим, вновь наполняет до половины. Над собственным стаканом рука невольно дергается, проливая на стол несколько капель. Сердце пропускает удар и заходится в безумной пляске. Чертов Коулсон. Фитц с грохотом ставит бутыль на стол.
Да, влюблен. Да, давно и безнадежно. Вероятно, не взаимно. Да, не взаимно, пока не доказано обратное.
– На записях не было слышно речи. Вы знаете… – Лео набирает полные легкие воздуха, и решается сказать то, что мучает его сильнее всего, – в тот вечер я пригласил Джемму на ужин, – Фитц протягивает стакан Директору.
– … а потом позволил Джемме стать ужином гребанного камня, – перед глазами вновь вспыхивают кадры того ужасного момента, когда Джемма замечает, что дверь бокса открыта. Ей не хватает какой-то доли секунды, чтобы захлопнуть дверь – Монолит плавится, волной падает на пол, сбивает своей мощью прозрачную дверь и накрывает Джемму. И уносит ее в неизвестность… безнаказанно крадет… безвозвратно забирает… его Джемму.
Фитц не осознает, что вновь с силой стискивает собственный стакан, вновь большими глотками опустошает его. И лишь после – зажмуривается. Открывать глаза не хочется. Не хочется дышать. Не хочется жить. Как же он ненавидит себя в это самое мгновение, в эту самую минуту.
– Я не могу с этим справиться.

Голова кружится от выпитого. Лео ловит себя на мысли: так бездарно, бессовестно и, главное, скоротечно он еще не напивался никогда. Директор говорит какие-то очень неправильные слова. Нет, на самом деле его слова – истина в последней инстанции. Вот только воспринимаются они с трудом. Слышать и осознавать их было… больно. Фитц смотрит в глаза Коулсона и не может отвести взгляда. Директор все говорит, говорит… а Фитц может думать лишь о том, сколько всего пришлось пережить самому Коулсону. И сейчас он говорит об этом с улыбкой, как будто… как будто смирился, простил и отпустил прошлое, до отказа наполненное горечью, болью и потерями. Сильный. Очень сильный. Со всем справился. В том числе и потому, что с ним были рядом близкие.
Директор произносит имя Фитца и Фитц невольно дергается. Это действует похлеще, чем пощечина. Лео смотрит расширившимися глазами на Коулсона. Одиночество. Он говорит про одиночество. И Лео ощущает себя как никогда одиноким. С ним всегда была его половинка – Джемма. Но теперь ее нет. Фитц остался один. Совсем один в окружающем его отвратительном мире. Директор продолжает говорить, и Лео действительно ощущает себя загнанным раненым зверьком. Выходов нет, решений нет, есть лишь одна сплошная пропасть боли.
В голове шумит, однако, голос Коулсона держит внимание крепче любой стали. Лео вслушивается и кивает головой почти на каждую реплику Директора. Да, наперекор. Да, вопреки. А разве у него есть выбор? Разумеется, Фил бы сказал – да, есть. Разумеется, Фитц бы стал отрицать – нет, никакого выбора нет, есть лишь долг. Долг перед Джеммой. Долг перед самим собой. Долг и его чувства к ней. Он должен. И точка.
Фитц вздергивает подбородок и возмущенно смотрит на собеседника, но не позволят мыслям словам сорваться с языка. Желает лучшей участи? Лучшая участь – это совместно с Джеммой. Рука об руку с ней. И Фил должен это понимать. Не может не понимать. Лео, наконец, отводит глаза. Он понимает, прекрасно понимает, что Коулсон беспокоится о нем. Действительно беспокоится. По груди разливается нечто очень теплое. А может, так действует виски.
Коулсон поднимается со своего места и повышает голос, Лео инстинктивно горбится и сжимается, стараясь сделаться как можно незаметнее, мысленно готовя себя к гневному окрику. Но его нет. И Фитц продолжает слушать Директора. И хмурится. Договор? Идея? Фитц не понимает, но послушно хватает бутылку виски за горлышко.
Силы посмотреть в глаза Директора все так же не находятся. Фитц думает об одиноко стоящем Монолите. Невозмутимом. Коварном. Кровожадном. Ненавистном Монолите. Который живет по собственным законам, и действует так, как ему вздумается. Фитц думает о том, что, возможно, камень обладает зачатками разума? Бредовая, совершенно абсурдная идея. Но даже такое предположение имеет место быть. А значит, нужно его рассмотреть. Лео хочется вернуться в чертовое помещение к чертовому Монолиту. Вновь хочется разнести его в щепу. Или вскрыть мозг, если таковой действительно имеется. Лео чувствует, что сходит с ума.
К действительности его возвращает звук удара металла о дерево. Полученные извне слова не сразу расшифровывается заторможенным мозгом. Фитц не может поверить. Возможно, он все же сошел с ума? Возможно, ему все это мерещиться? Нет никакого Фила, нет никакого виски, нет никаких выворачивающих душу монологов Директора. Это все – плод его воспаленного мозга? Это все – результат отравленного Монолитом сознания? Это все – всего лишь галлюцинация? Лео качает головой, пытаясь найти ответы.
Или все-таки это реально? Фитц ставит стакан на стол и тянется за ключами. Ощущения реальны. Он реален. Директор реален. Ситуация – нереальна. Безумная до невозможности. Фитц не может поверить. Вот только что Фил Коулсон доверил ему ключи от Лолы? Ему – Леопольду Фитцу? Быть такого не может. Однако прохладные ключи в его руках говорят об обратном.
– Вы серьезно… – Фитц не договаривает и крепко сжимает в ладони трофей. Мозг начинает работать с отвратительной точностью. Фитц кивает и первым идет к выходу. Ладонь с зажатым в ней брелоком едва заметно подрагивает. Ему кажется, что Коулсон вот-вот схватит его за плечо, развернет и рассмеется: «Фитц, как ты мог поверить? Марш в свою постель и отсыпайся. Чтобы утром был бодрым до отвращения. Я проверю». Но ничего подобного не происходит, и Фитц, не сбавляя шага, несется к грузовой части самолета.
Фитц не помнил, как добрался до Лолы, но вот он уже стоит перед этим невозможно прекрасным произведением искусства Шевроле Корвет 1962 года и… не решается. Ранее каждое его прикосновение к Лоле заканчивалось повышенным голосом и нотациями со стороны Коулсона. Сейчас же… Его молчаливое одобрение подстегивает к чему-то необдуманному, неоправданному, бешенному, горячему.
Набрав полные легкие воздуха, Фитц открывает дверь водительского сидения и осторожно усаживается в кресло. Сердце стучит, словно безумное. Ладони сжимают руль. Фитц закрывает глаза, все еще пытаясь поверить. И осознать. И тут же спохватывается, резко вылетает из машины и открывает пассажирскую дверь перед Директором.
И позволяет себе улыбнуться. Впервые за долгое время.
Вернувшись за водительское сидение, Лео заводит машину, с каким-то внутренним удовлетворением отмечая ее урчание – почти мурчание, щелкает по кнопке дистанционного пульта, открывая двери для проезда. И с великой осторожностью жмет на газ. Лола послушно трогается. В лицо тут же бросается теплый июньский ветер.
Проехав пару метров, Лео останавливает машину и сконфуженно смотрит на Коулсона. Не найдя никаких признаков раздражения, злости или отказа, Фитц трогает взлетный рычаг.
И они летят. Вверх. Все выше и выше. К небосводу, усыпанному звёздами. К самим звездам.

Отредактировано Leopold Fitz (2015-12-14 09:35:19)