Лорна не замечает всех этих возрастных нюансов, для неё Институт — заколдованный замок. Юность щедра и милосердна к потокам времени, к неумолимому тиканью часов, она не замечает смены дня и ночи, ведь за горизонтом столько новых шансов, столько неистоптанных тропинок, столько поворотов, не сосчитать. Юность смиренна к потрескавшемуся полу, где каждый чёрный шрам залатывается паутинками и бежит притоками к одной главной, безразлична и к мутным изогнутым пузырям стёкл, и слишком остра к израненным душам. Лорна, конечно, знает, что однажды боль уйдет и перестанет кромсать мышцу кровеносную на маленькие сжатые комочки, станет притупленной и будет точить мышцу кровь-качающую как пены волн стирают скалы, но боль останется с ней на все времена. И пронзительные, с арктическим холодом, стерильные глаза Эссекса будут вечно наблюдать за её порывами, за потоком мыслей. Лучше бы ей снилось, как он её душит, а не угощает чаем с молоком и бутербродами с апельсиновым джемом. Второе — страшнее. Второе — роль тряпичной куклы.
Но думать об этом во время Светлого Праздника — кощунство, сейчас нужно отыскивать краешком глаза Вифлеемскую звезду и умолять простить, царапаться в терновнике и плакать, завещая грехи распятому Иешуе с серыми глазами. Грехи и кровь бегут в леншерровской кривой акульей ухмылке, и Лорна ведёт плечом:
– Вы не должны притворяться, Профессор, – янтарная жидкость заканчивает своё существование в синеватом горле, – вы же знаете, что я не переношу вранья и жалости.
Кто проявляет жалость ко врагу, безжалостен лишь к самому себе, а Чарльз никогда не умел ставить собственные интересы превыше ученических, это они все знают. Лорна мягко улыбается учителю; как бы она ни старалась, при виде этого сморщенного забавного старикашки, ну прямо карикатура на агатино-кристовское пояснение Пуаро, скрючиваешься до детского сада. Снова звенят бантики в волосах и манная каша липнет к уголкам губ; с ним невозможно быть взрослой, она и не будет. Лорна неловко комкает праздничную упаковку, складывает в четверинки и стопочкой покрывает стол. Взмахивает двумя пальцами, и графин сам плывет к ней, окутанный дымкой из камина, смешивает огненную гарь и градус в пустом стакане.
– И я пойму, если мне укажут на дверь. Не думаю, что кто-нибудь мне здесь рад, после... того, что... После Морлоков, Мародёров и прочего, – сказать стоит ей неимоверных усилий, и после она чувствует себя опустошенной, измученной и побитой. Как будто преодолела столько выступов и вершин.
– Некоторые люди умеют провафлить и второй, и третий, и пятый шансы. Удивительно, правда?
А потом оказывается, что все учения учителя не стоят и выеденного яйца. По крайней в том мире, который достается тебе.
Которого ты сам достоин.
— Знаете, — медленно тянет Лорна, пытаясь собраться с мыслями, — сейчас все так гонятся за обладанием. Как будто розовые домики с жёлтыми крышами, пухлощекие младенцы или два билета на Канары привяжут их к сранному миру и желанию жить. Стабильность, мораль, нравственность — и вот те богатства, которые пощупать нельзя, а только летаргически пожевать да выплюнуть, обогатят, да привяжут к тому же. И хотя уже не говорят, что причина всех пороков и бедствий — частная собственность, бодания интересов личности и общества, человека как единицы и человека как общественной массы, роскоши и нищеты...Что частная собственность и деятельность если не порождают, то искушают преступления, которые нельзя закрепить в уставах и остановить законами и санкциями... — Лорна снова отпивает и морщится, пока горло обжигается бурлящими янтарями. — Так вот, знаете, херня это. Может и было правилом когда-то, но... Сейчас сводится к идее. Все так вопят о жажде денег, а на деле цепляются за идеи. Идеологии. Носятся со своей истиной как с золотой гребанной курицей. И вот, понимаете, эти идеи уже стоят человеческих жизней. Уже стоят смертей за них. Последние вздохи приравниваются к эфемерному, $%&нному нематериальному, к душевным богатствам. Теперь умирать за них честь и слава, теперь мы идем под знаменами и лозунгами заради изменения сознаний... Заради запретов на мысли и слова. А вы что думаете, профессор?
У неё сбивчивая речь и руки дрожат, Лорна аккуратно трясет растрепанной изумрудной гривой и снова изголяется над улыбками. Вьюга завывает, исполняет верхние тона симфонии и рушится вниз, вместе со снежными сугробами с крыш; позади нарастает смех учеников, а Лорна, бедная маленькая одинокая Лорна, вдавливается в кресло и крошечной волчицей глядит на мир вокруг.
[AVA]http://s6.uploads.ru/tLuhN.gif[/AVA]
