Кайден говорила: когда уходишь, нельзя оглядываться назад, как бы ни хотелось ещё разок посмотреть на то, как «они» там. Те многие «они», которых ещё не раз придётся оставить, раз уж ты начала этот путь первой. Нужно один раз повернуться спиной и, не задумываясь, просто идти вперёд, взяв с собой только самое важное – и из воспоминаний тоже. Всё остальное можно украсть, обменять, выклянчить, купить на крайний случай, а вот без воспоминаний  и хорошего, тёплого свитера на дороге не обойтись. «Ну, поверь мне», ухмылялась девчонка, зажимая сигарету крепкими белыми зубами, «уж я-то знаю, о чём говорю».
Без свитера на трассе и правда оказалось зябко. Прямо до кости. 

Поеденная ржой легковушка высадила её под Эвереттом, буквально посреди ничего: только аккуратно разлинованная трасса, высокие холмы и первые проблески алого в ветках придорожных деревьев. Дальше она шла пешком, нарезая шаги один за другим и слушая хриплый голос Мёрфи в маленьком потёртом плеере. Вниз по семьдесят шестой интерстейт, сотрясая ограждения и срывая травинки из-под ног, всё реже неслись «одомашненные» седаны и всё чаще – грузные, выносливые, крикливо мерцающие всем светом на планете грузовики. Один из них, белый, остро пахнущий свежим пластиком, глумливо поморгал ей стоп-сигналами, увозя с собой блестящий, наново отпечатанный на раздутом боку девиз: «on time… every time».
Две с лишним мили под стылым октябрьским ветром едва ли больше пятидесяти градусов; девчонка поглубже запахнула изношенную кожанку и сошла на широкую площадку у обочины, усаживаясь на заграждение над грязно-зелёным полотном Даннинг-Крик.  Крохотная речушка внизу, петляя, терялась среди увядающей травы и рубиново-жёлтых деревьев, то исчезая совсем, то выглядывая влажной дорожкой с мутно-горчичным зрачком заходящего солнца. За спиной, почти под колёсами, опираясь на старую спортивную сумку, смотрела в лобовые стёкла водителей картонная табличка, подсвеченная маленьким диодным фонариком.

«Down to New Orleans».
Кто-то из ребят посчитал это остроумным, а ей было всё равно, куда податься на этот раз, лишь бы не на север. Кровавый снег ещё не смылся с кожи (за четыре, подумать только, года), он весь пропитал мясо и кости, запах влаги, серых камней и сосновых лесов. Кто сказал, что канадский национальный – клён?
Окончательно дорвав дыру на коленке, Икс вытащила из сумки едва тёплый термос и сделала дежурный глоток-другой. Еда, вода, даже жизненно-важный терпкий кофе – трасса стирала нужду в этом всём вместе со временем. Вместе с жизнью. Сердце останавливалось на трассе, чтобы вспомнить о себе и своей трудной работе только на очередной метке «вы проехали очередной Джонстаун, жемчужину Плейнхиллз, население стремительно уменьшается, как и надежда, облетает, как краска с этой сраной вывески, про которую забыли даже бешеные дворняги Чака». 
Как-то даже едва получалось вспомнить, что позади уже около одиннадцати часов наматывания дороги на ось, и бессмысленный крюк в Трою, не ту, что в Массачусетсе, о которой рассказывала Кид, которой рассказывала какая-то девчонка «по обмену», а пенсильванскую, скучную и ничем не выделявшуюся в череде своих-чужих воспоминаний.
Икс запомнила ту Трою из-за той, что «по обмену», её звали Елена. Едва ли в пенсильванской или любой другой была бы такая же. Елена.

Чтобы песок не забивался в рот, она сидела спиной к обочине, подталкивая носком мартинсов маленькие камешки в сторону обрыва. Кто-то бы сказал, в окончательное ничто, но двадцать третья бы не согласилась. Даже там, за пределами пропасти, враждебной и сумерками мшистой, для этих камешков было что-то большее. Донышко мира, подсвеченное холодной позолотой октябрьского солнца, поедающее мутное отражение предгорий и всё, что дальше, весь ком изрезанной дорогами земли, ведущей ниоткуда в никуда, от одного поиска к другому.
Поиска, как же. Побега, скорее. Побега, который и не закончится никогда, потому что не с чего ему начинаться – за плечами выл ветер в тентах с верёвками, бился мошкарой в лобовое стекло, оставляя смутный и неприятный тон гнильцы на кончике языка.
Она зевнула.
Думала закурить «Мальборо» из мятой пачки в нагрудном кармане, но расхотела, услышав скрип тормозов за плечами, шелест резины, прокрутившейся ещё разок по асфальту, и жужжание опускающегося стекла.
– Что? – Обернулась она, быстро закручивая крышку в термос и кидая жестянку обратно на своё место. – Простите?

Она слышала каждое слово, каждую интонацию, слышала, но не слушала, поведя носом следом за слабым пока ещё запахом разложения. Не такая уж и редкость, каждый пятый пикап смердит содержимым катафалка разной степени свежести, но в этот раз что-то было не так. Это искажение скрывалось за плотной завесой сигаретного дыма, пронизавшего кабину насквозь: не получалось сосредоточиться и уловить один-единственный оттенок, который мог бы дать хоть какое-то объяснение. Икс вздохнула, словив порыв стылого ветра в лицо, и мягко развернулась, перебросив ноги через заграждение.
Форд почти сиял в полутьме, глянцевый и алый, как леденец или густое пламя костра, манил тонким прикосновением тепла из открытого окна.

– Да, – сказала она, выключая диодный фонарик над картонкой.
«Да», зябко, «да», хорошо, когда можно погреть руки у печки, «да», естественно, подбросить. Тысячу раз да, особенно посреди этого людьми и богами забытого места, за многие мили до точки, где хоть один водитель решится и рискнёт подобрать автостопщика.

– Спасибо, – добавила, подумав.
Сумка, легко подскочив, ударилась о бок, предупреждающе кольнув рёбра затерявшимся в вещах револьвером. Прорезиненный термос смолчал, стерпел, не издав ни звука, кроме, разве что, плеска на грани слышимости. Под подошвой хрустнул ярко-рыжий лист, поднявшийся из пропасти, в которую падали жертвенные камешки и пыльная крошка. Скользнув в дружелюбно распахнутую пасть кабины, Лора захлопнула дверь и протянула руки к торпеде, разминая озябшие пальцы; ароматические ёлочки под зеркалом заднего вида качнулись под очередным порывом ветра, тревожа обоняние химической какофонией.

Дорога всегда была достаточно опасна, как и весь остальной мир, разделённая, раздробленная на множество длинных и коротких отрезков, она нанизывала на себя штат за штатом, проходя сквозь бесконечно изменяющиеся пейзажи огромной кровеносной системой. Люпин не боялся влиться в поток людей и чудовищ, эта игра была знакома и почти привычна.
По всем правилам, даже скованная прижатой к коленям сумкой, она могла бы, случись что, напасть в ответ.
Мурашки, пробежавшие по загривку, Лора списала на последнюю попытку свежего воздуха пробраться в салон, за прозрачный барьер поднимающегося обратно стекла. И – паранойю.

«Ты должна больше доверять миру», упорно твердила Котьяна, откидывая непослушные пряди с высокого лба. «Не нужно накидываться на первого встречного, если что-то показалось странным. Не все на этой земле хотят твоей смерти. В конце концов, мы живём среди граждан Соединённых Штатов, большая часть которых скучные снулые рыбины с обывательскими заботами».
И всегда прятала взгляд, надеясь, что никто не заметит как сильно она скучает по своей прошлой жизни, по школе и кошкам.
Этот «самаритянин» казался немного странным, но Лора всё-таки не спешила выносить приговор преждевременно, ограничившись крайне вежливым:
– Здесь поблизости должны быть придорожные мотели. Если вас не затруднит.

Запах смерти, витающий в машине, становился сильнее, но такой же (или почти такой) пронизывал и застиранную до потёртостей куртку, въелся в кожу и волосы, проступая даже сквозь запах детского мыла.
Отмываться от крови - такой трудоёмкий процесс.

Девчонка кивнула и покачала головой одновременно, замалчивая монолог о ценностях одних видов воплощённых воспоминаний и простого, обыденного, как молочный коктейль в закусочной, уничтожения собственного организма. Кончики пальцев отогрелись и теперь почти звенели изнутри, легко наполняясь тонким ощущением фактуры ткани и острого края молнии; Лора смяла в ладонях край сумки, вытащила термос с остывающим кофе и сделала долгий глоток так, из горла, секундно покосившись на боковое зеркало.
«Objects in mirror are closer than they appear,» недружелюбно отозвалась матовая врезка.

– И то, и другое. По мелочи, – рассеянно пробормотала она, недоверчиво оглядываясь на силуэт патрульной машины.
Сейчас было легко поверить в то, что эти ребята позади случились не так-то запросто; её могли вести с Алтуны, а, может быть, и от самого крюка под Троей, тем более вероятно, если к одной из сравнительно новых вещей в комплекте пошёл недружелюбный сосед с крошечным передатчиком. Люпин машинально провёл ладонью по загривку, надавливая под линией роста волос, но никаких миниатюрных микросхем, никаких имплантов в который раз не обнаружил.
«Ты превращаешься в параноика,» с лёгкой укоризной качал головой Бобби. «Тебе нужно развеяться. Попробуй податься на юг, в Батон-руж живёт один парень, он поможет тебе залечь на дно. Выдохни. Эти люди не будут гнаться за тобой вечно, ты слишком... ты, а они рано или поздно устанут. Просто постарайся сильно не выделяться. И запиши его адрес, просто запиши, не обязательно даже туда приезжать.»
Да, в этом было слишком много от паранойи.
Но удержаться оказалось сложнее, чем перестать жадно впиваться взглядом в отсвет чужих фар, и двадцать третья всё-таки запустила руки в сумку ещё раз, выуживая мобильник и ловко разбирая его на запчасти прямо так, над зажатым между коленками термосом. Кубик Рубика для самых асоциальных, современный символ связи человек-человек раскрошился прямо над чёрным комком белья – и ничего. Зеро. Нада.

Криво ухмыльнувшись, Кинни искоса поглядела на водителя, нащупывая рукоять пистолета:
– Они ведь не вами интересуются, правда? – Шутка не вышла шуткой, подросток поморщился, усилием воли откидываясь назад, на спинку кресла.
Запах в салоне стоял такой, словно этот парень упаковал в багажник целого выпотрошенного оленя. Человека?

Ночь неторопливо опускалась на трассу, путаясь в багрянце листвы и ярких софитах фар; в резких вспышках света исчезали густые тени, и к этим пятнам темноты прислушиваться было удивительно удобно. Они, чуть подрагивая пылинками перед ресницами, тоже источали запахи. За завесой никотиновой дымки, за развесёлыми ёлочками на зеркале заднего вида, за приторно-сладкой вонью несвежей крови Лора поймала ещё один кусочек головоломки: этот парень был здесь словно неаккуратная газетная врезка.
И он казался знакомым.
Про себя девочка с порядковым номером вместо имени перебирала досье один за другим, пытаясь сопоставить скудные осколки реальной информации с обрывочными данными, выстроенными из сплошного канцелярита.

Вслепую нацелив дуло на водителя, Икс почти расслабилась, пожимая плечами. Среди незнакомцев легко можно было наткнуться на ублюдков всех мастей, на святых и проповедников, на антропоморфное воплощение бесцельно бредущего одиночества: любые развлечения на любой вкус. Честно говоря, ей было бы всё равно, храни этот ублюдок под тентом труп шлюхи или коммивояжёра, лишь бы гончие псы за плечами отстали или хотя бы не оказались ублюдками похуже серийного убийцы или «мастера киднэппинга на все руки».
– Только не говорите, что эта малышка украдена и сейчас у нас начнутся проблемы?
Ещё одна вспышка света прямо в зрачок, а после – тишина, темнота, шелест колёс и влажное тяжёлое дыхание; маленький уютный мирок, подсвеченный зеленоватым светом болотных огоньков в магнитоле, остался таким же уютным, не вспоротым коротким воем сирены.
Можно было бы выдохнуть.
Отвернуться.
Разжать пальцы.
И поддерживать видимость дружелюбного разговора ни о чём.
– Хотите кофе? У меня есть немного.
На последнее один из них уж точно был способен.

Первое, чему она научилась когда-то, звучало просто и коротко: совпадений не бывает. Совпадения же сыпались из этого парня как конфеты из карманов Белсникеля вместе с событиями, описаниями... именами. Но Лора терпела, накрепко стиснув зубы и внимательно вслушиваясь в интонации; если бы не толстая папка, которую она заучивала как "Отче наш" наряду с другими не менее важными файлами, она, может быть, и не стала бы обращать внимания на деланно-лёгкий рассказ в стиле реднек. Если бы не острые уколы ненависти, от которых волосы на предплечьях вставали дыбом как от наэлектризованного воздуха, она бы и не стала прислушиваться к вторичным и третичным и чёрт знает каким ещё ощущениям. Если бы, если бы, если.
Импровизированная считалочка остановила свой ход.
Большой палец мягко погладил предохранитель, когда человек засмеялся, погладил – и отпустил. Пошло и безыскусно, но «ты слишком много знаешь, Джон Доу», - нахмурилась Икс двадцать три, прислушиваясь к вою двигателя. Сглотнув смоляно-вязкую слюну, почти дёрнувшись от треклятого «они» как от пощёчины, девчонка медленно выдохнула и жестом приличной школьницы опустила руки на колени, спихнув сумку под ноги.

За пыльным окном расцвели причудливым цветком огни одиноких неоновых вывесок и тут же погасли, растворившись в темноте за границей видимости. Девочка на пассажирском сиденье сдержанно улыбнулась, обхватывая пальцами коленку в драных колготках-сеточке. ¬
– Да, – кивнула она, резко оборачиваясь и цепляясь взглядом за едва заметные янтарные блики, скрытые затемнённым стеклом.
«Кто ты, Джон Доу?»
Вряд ли мистер Доу испугается огнестрельного оружия, будь оно хоть по самый прицел воткнуто ему в глотку. Выправка, скупые и точные движения, бывший военный или спецагент, такие не поджимают хвост при виде угрозы, а только атакуют в ответ. Значит, нужно действовать стремительно: когти в висок, перехватить руль, ногу на газ… и даже если замешкаешься на долю секунды, и пикап улетит в кювет, превращаясь в могилу для двоих (троих?), она, в отличие от «самаритянина», это переживёт.
Нужно только дождаться темноты.

Огни патрульной машины исчезли, так и не показавшись вновь после яркого пятна площадки перед мотелем. С одним она справится. И вышвырнет труп на дорогу. Дело нескольких секунд.
– Вы проехали поворот, – носок вверх, упор на термос под наслоениями тканей. – Но это ничего.
Слишком много совпадений, но она колебалась, пытаясь задушить смутное любопытство ещё на подступах. Рядом мог сидеть не просто поехавший параноик, а тот, от кого легко можно получить иглу в бедро или шею, а потом… о «потом» Икс даже думать не хотела – спасибо, нажралась. Больше не нужно.
– Солнечные очки мешают обзору, верно?
Что-то казалось смутно знакомым в этой жёсткой линии рта, в кривой усмешке, словно это уже было где-то давно, затерявшееся среди других прочих лицо, может быть, она видела его на плёнке, может быть, среди файлов и фотографий. Проще будет проверить мертвеца. И никаких угрызений совести за секунды промедления и нерешительность после. Двадцать третья направила удар стремительно, от бедра, прямиком в мягкий, податливый висок.

Прозрачные язычки пламени лизали подошву мартинсов, оплавляя резину. Сустав отвлёк её только на мгновение – одно короткое мгновение, за которое мир схлопнулся, перевернулся, впился металлическим огрызком в подреберье, взвыл глухо, вминаясь в череп резкой, но скорой головной болью. Дрогнули кончики пальцев, боль теплом разлилась по плечам, огладила спину, забираясь под ремень. Хрустнули позвонки, восстанавливаясь. Спустя вдох она смогла шевелиться. Спустя удар сердца – подтянулась на руках, вываливаясь в разбитое вдребезги лобовое стекло.

В этот момент, прячась от жара лицом к стылой земле, ржавой пятнами от опавшей листвы, она вспомнила, где видела Джона Доу. Воспоминание пришло короткой, почти неуловимой вспышкой – пара размытых фотографий в папке с впечатляюще коротким досье, сплошь список мертвецов, слепыми молочными глазами следящими с копий и копий своих фотографий пост мортем. Кладбище, протянувшееся до горизонта.
Намного больше, чем её собственное.
– Виктор, – за спиной что-то слабо завыло, треснуло, полыхнуло, опаляя ноги. – Крид. Они прислали тебя.
Под пальцами крошилась влажная земля, цепляясь к коже запахом бензина и перегноя.
Девчонка скользнула прочь от огненного зарева в сторону густого медного облака запахов распотрошённого человеческого тела. Сожаление в груди кольнуло коротко и остро, но, чёрт побери, что тут уже можно сделать; ему, безымянному и пахнущему крепким кофе без кофеина, сэндвичем с яйцом и окутанному пряным шлейфом тяжёлых женских духов, было уже не до чужих извинений или переживаний. Мёртв, и точка.
Не такой счастливчик, как их клуб «В живых останется только один».
Несколько лет назад ей было бы всё равно. Несколько лет назад она отвернулась бы и растворилась в темноте, спасая свою шкуру. Может статься, ничего и не изменилось на самом деле.

Невесомые хлопья обгоревшей листвы разделяли их двоих, оседая на дороге, одежде, в чёрном пустом нутре мёртвого человека, но Икс не спешила; наблюдала, всматривалась в две яркие янтарные точки над искорёженной кабиной. Время, словно сшитое из лоскутов секунд и мгновений, заставляло принимать решения спешно, почти захлёбываясь: бежать или броситься навстречу? Атаковать или защищаться? В равной степени бесполезно.
Слишком много пространства. Слишком сильный противник. Слишком яркое зарево от пожара. Их заметят, её найдут, пришлют подкрепление и вот тогда всё действительно будет кончено. Снова будет удушающая белизна непроницаемых комнат, жгучая зелень препаратов, беспомощность. И беспомощность. И беспомощность.
«Ну давай. Делай свою работу».
– Хрен тебе, – процедила она сквозь зубы, сжимая пальцы в кулак.
Спружинив на носках, двадцать третья развернулась и, скользнув ладонью по земле, побежала в сторону густой, смоляно-чёрной темноты перелеска. К чёрту и гордость, которая больше гордыня, и вещи, которые скорее обуза, и сердце, ухнувшее в ноги подбитой птицей. Она ещё недостаточно отчаялась, чтобы так просто сдаться.

Комната. Голые, обшитые пластинами стены, прорезанные только чёрными точками датчиков.
Она и чудовища друг за другом бесконечной вереницей. Дикие звери, наёмники, мутанты. Сражайся или будь растерзана. Разбита. Наказана.
Побей предыдущий рекорд.
Они надеялись, что девочка сдохнет. Девочка не надеялась ни на что. Девочка слушала своё тело, просчитывала действия голограмм, не полагаясь на зрение или запах, училась распознавать оттенки адреналина на вкус. Умирала тысячью и одной смертью, пока не находила самый короткий путь вырвать чужую жизнь, смоделированную или настоящую, в угоду собственному бытию.
Была недостаточно хороша.
Была растерзана. Разбита. Наказана.
И всё равно рвала жилы и когти, только чтобы на следующий день повторить всё снова.

Всё это сейчас, смешавшееся осколками полусвета и чернильно-густой тьмы, напоминало прошлое как две капли воды. Она могла бежать, в этот раз арена была чуть больше, но он всё равно поймал бы след. Она могла защищаться, но в нём хранилось куда больше опыта, чужих жизней, умения выживать. Семнадцать лет против целой человеческой жизни и россыпи сверху. Виктор Крид.
Она видела заметки о нём, досье не толще бумажного листочка – за сотню зим.
Один из лучших наёмников и живодёров на этой земле.
Не стоило тешить себя надеждой на равные шансы.
Единственная надежда на спасение была в стремительной, оглушительной атаке. Заставить ценить тебя как противника. Отвлечь, может быть. Выхватить свой секундный перевес – и бежать.
Вцепившись леденеющими пальцами в ветку над своей головой, двадцать третья не отрывала взгляд от крупной, страшной фигуры, вгрызающейся в её следы. Глаза монстра, выхватывая жалкие крупицы света, отливали старым янтарём. Она бы оступилась, помедлив, скованная животным испугом, если бы не помнила, как хорошо вырезали из её маленького тела каждый кусочек страха. Как хорошо страх вырывал из рук последние шансы на жизнь.
А жить она, чёрт побери, хотела.
Он был так близко, ужасно близко, девчонка чувствовала тяжёлый запах его тела, чужой крови, химических ароматов, пронизавших сгоревшую к чертям собачьим кабину. Табачный шлейф бархатной подложкой стелился в воздухе от волос и потрёпанной одежды.

Мгновение одуряющей тишины смялось под тяжёлыми копытами. Махнув белым хвостиком, она выскочила на прогалину, ломая ветки и в прыжке расшвыривая начавшие подгнивать листья. В тёмных глазах-бусинках отразилось красными искрами пламя, слабо видное из просветов между деревьями. Мощная шея дёрнулась в сторону, тело взяло с места в карьер. Они, дикие, куда лучше знают, когда нужно бежать, спасая свои души. Не чета людям. Мутантам. Whatever.
Точка. Вдох. Чужой бросок. Такой же стремительный, сильный, хищный.
По-своему красивый, как и всё, что отмечено смертью.
Кто-нибудь, не люпин, не сейчас, не в таких обстоятельствах, мог бы и восхититься. И добавить своё имя к долгому списку других прочих, не успевших спастись.
Икс выдохнула уже в прыжке, спружинив Криду на загривок, повисая клещом и взрезая когтями тугое волокно мышц.
Вот он, ты.
Если бы только она смогла вывернуть руку и не соскользнуть, пробраться сквозь сочащуюся кровью плоть, с щелчком раздвинуть позвонки, время вновь было бы на её стороне. Коготь зацепился, нехотя прорезая твёрдую кость. Солёным багрянцем брызнуло в лицо из развороченного плеча, медью растаяло на кончике языка.
А вот и я.

Звёздный свет полоснул по глазам, взорвавшись тупой болью в костях; двадцать третья почувствовала их все, разом, задохнулась один раз, второй, третий, ударившись, наконец, о промёрзшую землю.
Хорошая девочка, она не проронила ни звука и ни единого стона, только хрипло и крайне сосредоточенно хватила ртом воздух, все запахи, а вместе с ними и возвращая в свой маленький мирок и звуки. Крид возвышался над ней чёртовой громадиной, почти сливаясь с тенями, оскалившись именем, швырнув его под ноги как свежесодранную шкуру.
Что-то кольнуло внутри, повыше и сильно правее треснувшего ребра, нечто очень похожее на обиду, но едва ли девчонка смогла бы дать этому чувству название. Не сейчас. Пока ещё нет.
Под затылком, пульсируя, затягивалась рваная рана. Сколько живого мяса осталось под мощными когтями, лучше было и не думать. Сколько крови впитала земля – тем более.
Стремительно вскочив на ноги, Икс бросилась вперёд, цедя сквозь сжатые зубы:
– Не твоё… дело.
Её существование, маленькая ошибка, упрямая ошибка, полная желания выжить и жить, в этом был весь смысл, и всё это стремление она вкладывала в хлёсткие болезненные удары. Язык, на котором они говорили, был куда более понятен и откровенен, чем слова и высокие конструкции, каждая мышца, напряжённая до предела, была её личным способом внести свою лепту в неизбежно заживающие шрамы врага.
Этот был сложнее, чем любая симуляция, сильнее того самого Логана; даже при всём своём опыте здесь двадцать третья была как прилежная ученица против мастера, против воплощённых инстинктов, и опыта, и… призвания.
Её учили убивать.
Он же смертью дышал.
Уворот, уклонение, короткий удар снизу вверх без замаха; она была легче и быстрее, она была меньше, значит, меньше сама мишень.
«Не думай. Не думай.»
Издалека, словно не из собственного же тела, люпин услышал, как затрещала куртка, лопаясь под чужими когтями, с глухим звоном упали монетки, вминаясь в землю, и стало удивительно горячо. Жаром дохнуло в лицо, прошило где-то за рёбрами, почти вырывая из глотки стон.

Не скулить. Не кричать. Не плакать. Даже когда очень больно, даже очень-очень больно, нельзя было – и нельзя будет, объект с порядковым номером должен молчать. Без кожи, без ногтей, лишаясь зубов, глаз, кусков мяса, слыша, как ломаются кости и крошатся суставы, она не издавала ни звука, потому что знала: если они услышат, как ты звучишь, сделают только хуже. Они умели, они учили её умирать тридцатью разными способами, медленно и мучительно, посмеиваясь под оглушительный писк датчиков, обмениваясь шутками и планами на день Благодарения.
Даже смерть не спасала, шесть минут были слишком коротким сроком, чтобы забыться и набраться сил перед следующим прыжком в ад. Когда она «просыпалась», мир становился ещё отчётливее, ещё ярче. И никогда не менялся. Всё такие же бледные стены. Всё такое же злорадное веселье в голосе теперь уже мёртвого человека: «Просьба соблюдать тишину. Это же не так сложно, правда?»

«Хорошо», эхом собственных мыслей она процедила сквозь зубы:
– Тогда мы умрём. Вместе.
Насупившись, накрепко сжав челюсти, двадцать третья отвела ногу в замахе и, прорезав носок мартинса лезвием, всем весом впечатала его в чужое бедро. Так можно было бы высушить друг друга до последней полпинты крови, а на последнем издыхании разделать на составляющие прямо так, не открывая глаз, что-то подсказывало – они справились бы вслепую, наощупь, может быть даже и голыми руками, без когтей.
И это было бы правильно. Мир вздохнул бы спокойнее.

Она сомкнула веки.
Чувства подсказывали, что беспризорница и психопат-на-дороге застыли сейчас как мушки в янтарной капле, изогнутые в исковерканной и почти безобразной танцевальной фигуре, укутанные облаком кровавой взвеси, гранатовые зёрнышки которой сминались в тонкую и прочную оболочку. Эти чувства шалели, зашкаливали, мешались в голове, проецируя ложные картинки в сознание, охваченное жаром и страданием.
Ей было больно. Очень. Очень. «Очень» превращалось в «отчётливо», а отчётливым было всё – и пальцы под самой грудиной, и резь в мышцах, и красное, в который она оделась как школьница в платье на выпускной. Девочка смотрела на Саблезубого сверху вниз, изо всех сил вцепившись ногтями во влажное и липкое от крови запястье. Ладони скользили. Она скользила. Вниз, слишком тяжёлая для таких пируэтов, слишком материальная.
Кровь толчками лилась на живот, укутывала бёдра и заполняла ботинки. Просачивалась ручейками за потрёпанный манжет чужой рубашки. Смешивалась, оставляя чёрные пятна на обломках гнилых веток. Что-то совсем рядом, будто даже внутри, издало тонкий, протяжный стон, больше похожий на плач или вздох, или хрип, или вовсе щенячий вой.
Тогда двадцать третья заглянула в едва мерцающие глаза, внимательно, цепко и холодно выглядывающие что-то на дне её расширившихся зрачков.
Порой подросткам говорят, что да, бывает больно в груди, так, будто тебе кто-то вот-вот вырвет сердце, да, плакать – это нормально. Дети не хотят, но задыхаются слезами. «Они сами», говорят дети. «Это не я», скулят дети, забившись с головой под одеяло. Комок из нервов и задушенных криков, по случайности названный Лорой, будь постарше и поживее, мог бы и подшутить над собой – вот оно как, значит, когда завоёвывают твою руку и сердце. Мог бы…
Всё мог бы.
Но хватило только на секунды промедления, из-за которых когти здоровой руки только едва полоснули руку чужую, а потом земля выбила воздух из лёгких. Поднялась наверх облаком пыли, прилипла к щеке.
Девчонка выставила когти вперёд в нелепом жесте защиты, отплёвываясь вязкими сгустками на исходящую испариной землю. «Не ищет», хотела сказать, а вышло идиотское совершенно:
– Не подходи.
Ноги не слушались, искалеченная рука едва шевелилась, к горлу подбиралась горькая тошнота, а над ней, то ли оскалившись, то ли расплывшись в улыбке, возвышалось чудовище, способное выскоблить брюшину и разломать всё, что останется, пополам. Икс видела белую, влажную кромку острых зубов. Клыки, способные крошить кости, как яблочные зёрнышки.
Чем не время для великосветских разговоров, маленьких семейных неурядиц и налаживания добро-дружеских связей?
– Мне не нужна твоя помощь, чтобы прикончить ублюдка, – цедила она, накрепко сжав челюсти, – и тем более такое гостеприимство.
Слова путались в её голове, сплетались и воплощались во что-то совсем другое, не то, что она хотела сказать на самом деле. Это были чудовища из детских сказок, злость и растревоженная обида; на Сару, на Джеймса, на себя, на то, что не смогла не попасться, на то, что вообще появилась на свет, не задохнувшись в утробе, не выйдя за рамки гипотетической возможности. За Икс говорил кто-то другой, упрямо вталкивающий внутренности обратно в границы собственного тела. Звуки едва прорывались сквозь белёсую дымку перед глазами: её тело, даже подстёгиваемое регенерацией, сдавалось и пыталось вырубиться. Слишком тяжёлые раны. Внутреннее кровотечение, сотрясение, переломы, долго протянуть не получится. Не выйдет добраться до Батон-Руж, накопить смелости и выйти на шумные улицы, однажды, может быть, через месяц или несколько лет получить скупое письмо от Меган и Дебби или открытку из Алфабет-сити, сходить в кино на «Гарри Поттера» или «Рок-волну», впервые увидеть Марди Гра, раскаяться и долго смотреть на панель телефона, пытаясь не дозвониться на Греймалкин лейн. И многое, многое остальное, о чём, разумеется, думать было не время, что пронеслось одной короткой вспышкой смешанных ощущений и предчувствий, заталкивая постыдное желание сдаться под половицы воображаемого театра теней, где жила и боль, и страх, и усталость, и всё прочее вместе с чужими ночными кошмарами и воспоминаниями о бесчисленных мертвецах.
«Я не хочу умирать, – осознала вдруг девочка, чувствуя, как медленно и нехотя стягиваются волокна тканей. – Я не хочу. Не сейчас. Только не так.» Дрожащими посиневшими пальцами она захватила в кулак добрый комок земли и швырнула в лицо Саблезубого, целясь в глаза. Резанула ещё раз – по коленям, смазывая в рану мёрзлый перегной вперемешку с листьями, только бы не сошлись края и кровь лилась щедро, щедро. И снова, почти из последних сил, целясь в горло чуть повыше ключиц, шатаясь, как пьяная, но упрямо сжимая в руке, что слабее, ещё один чёрный, пахнущий плесенью ком.